«Умственная отсталость» или «задержка развития» детей
Часто бывает, когда ребенок из детского дома не знает, не умеет или не понимает большую часть совершенно элементарных вещей, которые для его «домашних» сверстников совершенно естественны. Например, что грязную одежду не выбрасывают, а стирают, или что родители уходят на работу, приходят, на заработанные деньги покупают в магазине еду, готовят ужин — так устроены товарно-денежные отношения. Когда уже достаточно взрослый ребенок не знает, что такое времена года, все, кто не знаком со спецификой таких детей, думают: «У ребенка, мягко говоря, задержка развития или умственная отсталость».
Почему?
Это просто наследие прошлой жизни, а не органическое поражение головного мозга. В кровной семье ребенком никто не занимался, а в детском доме он просто не видел, как мама ходит на работу и покупает продукты, в столовой ему давали готовую еду, он не знает, что такое мыть посуду. Но эта задержка развития абсолютно компенсируемая, все пробелы можно быстро наверстать. И приемный родитель должен быть к этому готов.
Многим кажется, что раскачивание перед сном или просьбы вполне взрослых детей купить им бутылки с сосками — еще одно проявление умственной отсталости. Это классические последствия детского одиночества, никакого отношения к умственным способностям не имеющие. Попав в семью — естественную среду выращивания — ребенок пытается компенсировать этапы, не прожитые в раннем детстве, добирает недоданные объятия, заботу, сживается с ощущением защищенности. И если приемный родитель прошел нормальную подготовку, то такой период обычно переживается достаточно легко.
История:
Все восемь лет своей жизни Аня провела в доме-интернате. Она была «отказницей с рождения», а потенциальных усыновителей отпугивал ее диагноз — у девочки обнаружили тяжелую патологию центральной нервной системы, в результате которой Аня не могла ходить и постоянно пользовалась памперсами. Главным аргументом для ее будущей приемной мамы Ларисы стали слова сотрудников детдома: «Девочка интеллектуально сохранна».
Первые месяцы дома мама провела за консультациями: хотела понять возможности для лечения и реабилитации. Все визиты к врачам Аня переносила спокойно, никогда не плакала и не кричала.
Напрягалась Лариса из-за двух моментов. Во сне дочь постоянно сосала палец, из-за чего на нем образовалась незаживающая болячка. А дома у нее резко портилась дикция, Аня коверкала слова. Когда Лариса переспрашивала, девочка плакала, дело доходило до истерики. Наложилась и другая проблема — Лариса не могла уговорить дочь заниматься развивающими играми. Аня только раскрашивала картинки, да и то сильно «не по возрасту» (для детей 3 лет, очень простые и яркие).
Психолог не выявил у девочки отставания в развитии и каких-либо интеллектуальных нарушений и объяснил Ларисе причину такого поведения
Оказалось, дома, в семье, девочка пытается «отыграть» период раннего детства, когда она была лишена защиты и заботы мамы, прожить младенчество и получить от мамы именно то внимание, которое оказывают младенцу. Поэтому и были слишком детские занятия, сосание пальца по ночам и нарушения речи. С Ларисой и Аней начали работать психологи: маме снимали повышенную тревожность и обучали спокойному отношению к поведению ребенка, а девочке помогали пережить травму оставленности и вернуться в возрастную норму
Через несколько месяцев ситуация нормализовалась
С Ларисой и Аней начали работать психологи: маме снимали повышенную тревожность и обучали спокойному отношению к поведению ребенка, а девочке помогали пережить травму оставленности и вернуться в возрастную норму. Через несколько месяцев ситуация нормализовалась.
Обнаружился диагноз – но мы же кровного не отдадим
– Приемные родители проходят подготовку, а потом некоторые возвращают детей. Получается, что все эти школы – зря?
– Нет, конечно, не зря. Они дают представление о том, как и что может происходить. Проблема в том, что ребенок не вывешивает флажок: «У меня идет такой вот процесс, и вы должны вести себя так-то и так-то». Ребенок сам не всегда понимает, что с ним происходит. И точно так же со взрослым. То есть, когда взрослый говорит, что «ребенок нарушает все ценности», он не узнает ситуацию, о которой ему рассказывали в школе приемных родителей. Он не видит своего раздражения и злости. И тут могут помочь профессионалы.
У нас в проекте есть одна семья, в которой мальчик приходил с улицы и, не снимая ботинок, проходил в квартиру, повсюду оставляя следы грязи. Родители видели в этом в первую очередь то, что ему безразличны они и их просьбы. Так и было бы, если бы речь шла о кровном ребенке. Но этот – отказник с рождения, десять лет прожил в детском доме, и он очень плохо удерживает в голове разные цели.
Когда он приходит с улицы, то просто пока не может выстроить тот алгоритм, который велит ему в дверях снять ботинки. То есть это разговор о ботинках, а не о ценностях. В тот момент, когда родители поняли это, им стало гораздо легче. Проблем осталось много, но по крайней мере ушел пласт тревоги о том, что он родителей не уважает, с ними не считается и ни в грош их не ставит.
Фото: unsplash
– Отдают ли детей в учреждения из-под родственной опеки?
– Очень по-разному. Иногда родственная опека – это лучший вариант, поскольку кровные родственники будут очень терпимо относиться, например, к заболеванию ребенка.
А иногда бывает, что при родственной опеке бабушка растит ребенка до пубертата, а потом перестает справляться и отдает его. Это, увы, нередкая история. Для ребенка это шок, ведь рушится его мир – например, он жил в этой квартире до смерти родителей, ходил с первого класса в одну школу и вот его оттуда выдергивают. Хотя к этому моменту он уже получил гораздо больше, чем те дети, которые воспитывались в детском доме, стресс для него очень большой, и часто девиантное поведение ухудшается.
– Бывает, что приемные родители пытаются справиться, они ответственные, но в итоге рушится вокруг все: отношения с другими детьми, семья.
– К сожалению, такое бывает. Особенно если в семью принимают ребенка с нарушением привязанности. Такие дети не специально, но почти всегда создают большие проблемы в отношениях родителей между собой. Они неосознанно используют тактику разного поведения с одним родителем и с другим
Для такого ребенка важно контролировать все, что происходит
У него были такие обстоятельства, которые научили его думать: «Я всегда буду за все отвечать сам, взрослые не умеют отвечать ни за что, и за мою жизнь в том числе». И тогда, для того чтобы контролировать все, проще и важнее родителей сделать не единым блоком.
А одно из важных правил усыновления – чтобы родители оставались всегда единым фронтом, действовали сообща.
– Если родители взяли ребенка, а у него в подростковом возрасте или раньше всплыл психиатрический диагноз, у них, получается, нет вариантов? Если они вернут его, то больше не смогут быть приемными родителями?
– Порой девиантное поведение, нарушение поведения очень похоже бывает на поведение детей с психиатрическим диагнозом, и, к сожалению, для того, чтобы не потерять право быть приемными родителями, очень часто, возвращая ребенка, его перед этим укладывают в психиатрическую больницу, чтобы он получил свой диагноз, и тогда вроде как родители не виноваты, а это просто им дали ребенка, грубо говоря, «бракованного».
Бывает и реальный диагноз. Но мы же кровного ребенка, если у него выявят психиатрический диагноз, не отдадим, мы будем действовать иначе. Хотя в таком решении есть логика: люди рассчитывали свой ресурс на ребенка без особых потребностей, а здесь такое. Но ведь и с кровными мы не всегда получаем то, на что рассчитывали. Здесь бы тоже могло помочь грамотное сопровождение и поддержка.
«У Димы сломана душа»
Сексуализированное поведение ушло буквально за несколько месяцев. В самом начале, дома, Татьяна поговорила с Димой, как со взрослым человеком:
– Я сказала: «Это не опасно для других, и меня этим не испугаешь, я тебя не отдам за такое поведение
Я вижу, что ты делаешь так, чтобы привлечь эмоциональное внимание других. Сейчас еще ничего, но когда ты вырастешь, могут быть проблемы». А еще я рассказала, как в нашей семье появился каждый приемный ребенок
Дима считал, что это у него все плохо, а у других – не жизнь, а сказка. Когда узнал, что все совсем не так, стал по-другому смотреть на многое
А еще я рассказала, как в нашей семье появился каждый приемный ребенок. Дима считал, что это у него все плохо, а у других – не жизнь, а сказка. Когда узнал, что все совсем не так, стал по-другому смотреть на многое.
Фото: Tommy Fjordbøge / Flickr
Агрессивное поведение ушло со сменой школы, со сменой общения, еще до того, как Дима попал в семью Татьяны. Во время адаптации была не агрессия, а некий неосознанный неконтролируемый эмоциональный выход. Он нечаянно причинял вред другим просто в процессе игры, причем чуть ли не постоянно. Например, играют дети, один раскручивает скакалку, а остальные прыгают по кругу. У Димы веревка-прыгалка зацепляется одному ребенку за ногу, а другому рикошетом ударяет по щеке. Дети уверены, что это – злой умысел, кричат: «Дима ударил!» Хорошо, что Татьяна все видела и объяснила ситуацию. Другой случай – дети катаются на горке на «ватрушках». Татьяна сажает наверху, муж внизу ловит, все спокойно. Но во время спуска Дима падает, роняет сестру Свету, они падают, Света ударяется очками о горку, ранит стеклом веко, вокруг все в крови, дети в ужасе. И родители вновь объясняют, что Дима – не виноват.
– Таких случаев было много, – говорит Татьяна. – Приходилось все проговаривать с детьми. Я им говорила: «У нас в семье у каждого свои особенности. Ульяна до старости будет, как маленькая, а еще вспомните, когда Света приехала, она не умела совсем разговаривать, Тимур – не ходил. Сейчас Света учится в школе, хорошо говорит. Тимур – бегает и прыгает. А у Димы сломана душа. Если другим мы лечим руки, ноги, еще что-то, то Диме мы лечим душу».
Дима считал, что все проблемы – от кровных детей, ведь Дарья отдала его, опасаясь за них.
И мстил, высказывая свои обиды, кровным детям Татьяны, он говорил им то, что хотел сказать тем, другим детям.
До сих пор они работают с психологом. Вообще с психологами проекта «Близкие люди» семья перестала плотно взаимодействовать только в этом году – остались консультации по телефону. А первые два года вся семья обращалась к их помощи беспрерывно.
– Я была готова к чему угодно во время адаптации, но не ожидала, что он будет рваться обратно, – признается Татьяна. – У меня было такое ощущение, будто я – инспектор по делам несовершеннолетних и забрала ребенка из кровной семьи в приют. Приблизительно такое отношение у него было ко мне и ко всему окружению. Около года мы были для него врагами, которые не пускают его к маме. Но при этом он общался и общается с Дарьей, приезжает к ней в гости. Сейчас переживает меньше, если она не позвонит или не может принять его, но по-прежнему готов примчаться по первому требованию.
Дима все четыре года называл Татьяну тетей Таней и на «вы», а Дарью – мамой. И только месяц назад, рассказывая о себе педагогу по рисованию, сказал: «У меня была мама, но я себя так плохо вел и поэтому она отказалась от меня, а теперь у меня другая мама – Таня».
– Уже года два, как Дима стал относиться к нам бережно. При нас Дарью называет по имени, не мамой. Он понимает, что по-человечески мне тяжело отпускать его к Дарье, и как-то старается сообщать об этом мягче.
С другой стороны, я понимаю, что если бы мы обрубили общение, то не факт, что у нас было бы все хорошо сейчас. А я вижу, как он больше и больше приближается к нам эмоционально.
Порой я обращалась к Дарье за помощью. Например, в позапрошлом году, в сильные морозы, Дима категорически отказывался ходить в шапке, просто, выходя из дома, прятал в рюкзак. Я поговорила с Дарьей, и она подарила ему шапку, и вот в той подаренной шапке он согласился ходить. В прошлом году я ждала ребенка и не могла с детьми летом выехать отдыхать. Дарья взяла Диму, когда они ездили на юг, я полностью оплатила билеты, питание, проживание.
Несмотря на то, что для меня вся эта ситуация с двумя мамами психологически не простая, я часто думаю: «Получается, у Димы много родственников, к которым он привязан, и это хорошо».
Алла, 40 лет
Я до сих пор не смогла оправиться. Да, я все понимаю мозгами, но иногда ночами я просто смотрю в потолок и глотаю слезы. Я отказалась от своего сына сразу после его рождения, 15 лет назад. В тот момент я была счастливой мамой весёлой двухлетней девочки, мне очень нравилось в материнстве буквально всё. Запах, улыбка по утрам, ручки-ножки в складочках. Дочку я зацеловывала от макушки до пяточек. Когда я узнала о новой беременности — я летала от восторга. Вынашивала легко, покупала голубые ползунки и шапочки.
А потом в лоб нашему автомобилю прилетела фура с уснувшим дальнобойщиком. Я оказалась в недельной коме. Когда открыла глаза, мне рассказали, что меня ждёт. Муж погиб моментально на месте. У меня оказался поврежден позвоночник — с тех пор я перемещаюсь на инвалидной коляске, возможность ходить так и не удалось восстановить. Я боялась спросить — а что же с семимесячным малышом? Случилось непоправимое. Ребенок выжил — меня экстренно прокесарили, но его мозг умер вместе с мужем. Вместе с моими ногами, вместе с частью меня — той, что так любила жить.
Мой малыш, которого я так ждала, навсегда останется овощем, который не сможет ни самостоятельно есть, ни говорить, ни играть с сестрой. Все это казалось мне кошмарным сном.
Доктор, который зашел в палату, когда ко мне пришли моя мама и дочка, был немногословен. «Сейчас ты поедешь домой и будешь учиться воспитывать свою двухлетку. Удастся ли снова уметь ходить — большой вопрос, иллюзий не строй. Сломаешься — старшая останется без матери. Отца у неё уже нет. Сына не вытянешь — это невозможно. Считай, что он тоже умер. Это пустая оболочка, в которую ты просто будешь качать силы и время. У тебя нет — ни времени, ни сил». Дочка стиснула мою руку. Мама обняла меня. Я написала отказ.
Скорее всего, он был прав: вопрос стоял очень жестко. Или выживаем мы со старшей, или все вместе тонем. У сына не было ни одного рефлекса: он дышал через трубочку, питался через трубочку, он весь был окутан трубочками. Если бы я могла ходить и хотя бы ухаживать за собой — я могла бы забрать малыша домой. А так… я не могла навесить еще и такую обузу на свою уже немолодую и не слишком здоровую маму.
Мы выжили, я работаю бухгалтером, дочка поступила в институт. Мама почти ослепла, но держится, теперь я ухаживаю за ней, за моей совсем старенькой хрупкой мамочкой. Но иногда меня душат слезы. Где сейчас спит мое сердце? И чему тогда так больно внутри — и так пусто?
Хроническое непослушание
Ребенок вообще не выполняет самые элементарные просьбы и указания родителей, и, естественно, это ужасно раздражает взрослых. Они чувствуют свою беспомощность, когда не могут сподвигнуть ребенка к самым простым вещам — вымыть руки, почистить зубы, пойти завтракать.
Почему?
Объясняется это тем, что у ребенка нет нормальной модели отношений, когда родитель главный, он защищает ребенка, заботится о нем, дает еду, тепло, одежду. В своей кровной семье ребенок имел другую модель, другую систему координат — от взрослых исходила не забота, а опасность (например, мальчика или девочку могли продать за дозу, и у нас есть такой подопечный), ребенок привык сам отвечать за себя и сейчас просто не понимает, почему нужно слушаться. Здесь нужна специальная работа.
История:
В приемную семью Маша попала в три года. Ей было 14 лет, когда ее мама обратилась в фонд за помощью. Девочка перестала быть управляемой — прогуливала школу, постоянно угрожала побегами, говорила о суициде. Родители подумали, что это подростковый кризис, а психологи, пообщавшись с Машей, выяснили: она очень болезненно воспринимает отсутствие знаний о кровной семье, без этой информации считает себя неполноценной и обвиняет приемную маму. «Раз она ничего не делает, чтобы найти моих родных, значит, недостаточно любит», — сказала она специалистам.
А дальше была детективная история поиска семьи. Оказалось, что когда Анна и Олег забирали Машу из детдома, им сказали, что ее родная мама погибла и кровных родственников нет. Помог случай: специалист перечитывал личное дело девочки и нашел название деревни, откуда родом мама. Он позвонил в сельскую школу, и так мы вышли на семью, а дальше случилось совсем непредвиденное: мама была жива.
Ребенок был внебрачным, мама собралась отказываться от него, и врач предложил: «Хочешь, я скажу родственникам, что ребенок погиб при родах?» И он сказал, мама написала отказ, а родственники думали, что ребенок погиб, и все эти годы молились об упокоении младенца.
Мы организовали и модерировали знакомство девочки с кровной семьей, но Маша осталась в приемной, это был ее выбор. Сейчас она нормально общается и с кровной мамой, и с приемной. И внутренний дискомфорт исчез.
Конечно, причины такого дискомфорта и постоянной тревоги ребенок сам обычно не может распознать (особенно если он еще маленький), как и объяснить свое поведение. Тут может помочь только профессиональный психолог.
Четвертая семья в жизни Полины
Когда Полине было три года, ее изъяли из кровной семьи, мать лишили родительских прав. Вскоре, правда, она оказалась у приемных родителей и даже как-то не задумывалась, что они не родные. Ей казалось, что это ее семья. Что это не так, Полина с болью поняла, снова оказавшись в детском доме спустя почти шесть лет. Приемные родители мотивировали возврат тем, что ухудшилось поведение девочки.
Вскоре объявился кровный отец, вышедший из тюрьмы, забрал девочку домой, а через несколько дней вернул обратно.
Через полтора года Полина попала в новую приемную семью. Оказалось, ее вместе с подругой взяли как бесплатную рабочую силу – ухаживать за собаками. Собак было очень много, девочки их выгуливали, кормили, убирали за ними. Еле продержавшись полгода, они сбежали…
Со Светланой Строгановой, главой родительского клуба фонда «Арифметика добра», многодетной приемной мамой, Полина познакомилась на театральном фестивале «Я не один», в котором участвовали дети из детских домов и приемных семей.
– Я не планировала брать еще детей, потому что у меня уже было трое приемных и последнюю дочь я взяла как раз за два года до появления Полины, – говорит Светлана.
Сначала было знакомство в лагере «Поленово», потом встреча на театральных показах в Москве, переписка. Девочку пригласили в гости на зимние каникулы.
– Когда я приглашала ее приехать к нам в гости, я понимала, чем, скорее всего, это закончится. Она должна была посмотреть на нас, мы на нее, – рассказывает Светлана. – Устроит ли ее, что в семье столько детей, или, может быть, она скажет: «Слишком много людей, и вообще семья не очень – не миллионеры. Потому что у детей-сирот порой есть ожидания, что в приемной семье трехэтажный особняк, дорогая машина. Мы же живем в обычной квартире.
В конце каникул, когда Полине надо было ехать домой, я задала ей вопрос: хочет ли она приехать сюда насовсем. Она сказала, что да. Я предупредила, что обратного пути не будет, кто сюда приходит, обратно уже не уходит – разве что замуж.
В марте 2018 года я забрала ее из Челябинска.
К появлению нового члена в семье, как обычно, готовились основательно. Все дети, кровные и приемные, ходили к психологу, прорабатывали те моменты, которые могут дать какие-то сложности. Когда Полина приехала, она тоже получала помощь психолога. Готовили ее специалисты и в детском доме.
Светлана Строганова с приемной дочерью Полиной
– Я была готова к самому тяжелому варианту, и для меня – из разряда чудес, что адаптация прошла почти гладко, ведь я понимаю: если бы со мной так обходились люди несколько раз в жизни, мне сложно было бы кому-то поверить вновь. К счастью, Полина рискнула, доверилась нам.
Важно, чтобы ни у ребенка, ни у родителей не было каких-то ожиданий, иллюзий. Я все моменты проговаривала с Полиной, а со своей стороны всегда была уверена – ребенок не должен соответствовать моим ожиданиям. Когда она пришла к нам, плохо училась
Ну и что? Как еще она должна учиться, если в детском доме никто ее учебой особенно и не занимался. В школе, скорее всего, просто ставили тройки, чтобы не возиться
Когда она пришла к нам, плохо училась. Ну и что? Как еще она должна учиться, если в детском доме никто ее учебой особенно и не занимался. В школе, скорее всего, просто ставили тройки, чтобы не возиться.
Не было ожиданий и не было причин для конфликтов.
Мы не обсуждаем с Полиной ее прошлую жизнь. Предполагаю, что она это делает с психологом. Мне же просто рассказала все, как свою историю, но на обсуждения не идет, видимо, нет внутренней необходимости. Но она знает, что в любой момент, если она захочет, я готова.
Впервые опубликовано 24 июня 2019 года
Священники не советовали брать ребенка, а я спорила с ними
У нас родился больной ребенок, и врачи сказали: «Идите домой, ждите, когда умрет». Развитие оставалось на уровне трехмесячного ребенка, он улыбался и узнавал своих, но даже голову не держал. Мы сдавали анализы, ходили в платные и научные организации, я надеялась, что нам что-то скажут и помогут, но нет. Никаких прогнозов, ничего, наоборот: вам лучше не рожать или попробовать родить от другого мужчины. У нас брак венчанный, как можно говорить: «Найдите другого мужчину», бред какой-то.
Правда, муж со мной фактически не жил все эти пять лет, я поднимала ребенка одна. Он был в длительных командировках и зарабатывал деньги, дома почти не бывал. Вероятно, ему было тяжело перенести болезнь сына. Когда мы лежали в больнице, я видела, как приходят другие мужья и сопереживают, а он не смог принять эту ситуацию. Любил, но на расстоянии. Он хотел нормального ребенка, с которым будет играть в футбол, разговаривать и хвастаться его успехами.
Через пять лет сын умер. У нас не было другого варианта, кроме усыновления, и все само собой пришло к этому. Мы с мужем еще до свадьбы решили, что усыновим кого-то. Мы были студентами, хотели большую семью и думали, что нашей любви, энергии хватит на всех. Муж общительный, эмоциональный, и я такая же, мы были «зажигалки» и любили весь мир. Потом я поняла, что муж не осознавал, на что соглашался, и вообще сам был инфантильным ребенком. Но на тот момент я готова была тянуть все одна.
Год я ездила по больницам, вышла на работу, путешествовала, достроила дом и поняла, что в нем не хватает ребенка.
Я разговаривала с разными священниками, монахинями, и часто они не рекомендовали усыновлять. Потому что таких детей растить тяжело и возможны возвраты.
Ни один не сказал: «Классно, молодец, давай забирай». Наверное, они знают больше несчастных историй, чем мы.
Я спорила с ними, говоря, что взять сироту — все равно, что построить храм. Меня это не остановило, хотелось спасти всех и дать всем любовь.
Я читала, что не надо усыновлять, если умер свой ребенок. Я с этим не согласна. Сразу, конечно, идти не надо, необходимо выждать время. Это очень тяжело, первое время ты просто воешь, когда у тебя родного отняли, живешь на кладбище. Но все же у меня была пауза длиной в год. И если подойти к этому обдуманно, почему нет?
Посещение интерната
Когда жить в такой атмосфере стало невыносимо, Анна решила посмотреть, где живет ее вторая дочка. Сначала она просто подходила к дверям, потом познакомилась с персоналом, начала расспрашивать, как там ее малышка. И в какой-то момент поняла, что готова увидеть человечка, которого она произвела на свет и бросила.
– вспоминает со слезами на глазах Анна.
В тот раз женщина сбежала, даже не подошла к девочке. Но от своих мыслей убежать было нельзя. Она каждую минуту прокручивала в памяти, как кадры из фильма в замедленной съемке, первую встречу после позорного бегства с младшей дочерью. Анну так и тянуло вернуться обратно в интернат.
Анна стояла вдалеке и наблюдала за дочкой. Вот она заинтересованно смотрит куда-то, а потом как будто уходит в себя. К женщине незаметно подошла работница интерната. «Малышка понимает, что никому не нужна» – сказала работница, и Анна выбежала, еле сдерживая рыдания.
Дома Анна ждала мужа, чтобы серьезно с ним поговорить. Она честно призналась, что была в интернате и видела их дочь. «Мы должны ее забрать» – сказала Анна, и муж сказал, что согласен. Впервые Анна испытала облегчение. Они приняли решение, и только оно было единственно верным.
